raf_sh

(Нью-Йорк, 1936-1938)

…Иногда мы сворачивали немного поболтаться по Пятой авеню. Здесь вид витрин с одеждой, столь географически близкий к невыразимым видениям за соседним углом – и столь же от них космически далёкий, обеспечивал простор нашим насмешкам. Легкомысленная бездумность манекенов в их модных облачениях, не подозревающих, насколько глупо они выглядят – как напыщенный болван не замечает пришпиленного к спине ослиного хвоста – превращал наше хихиканье в громкий хохот, разносившийся эхом по ночной улице, когда мы забирались на свой пятый этаж, очень довольные собой и проведённым вечером.

Однажды в такой же вечер 1937 или 1938 года мы проникли после закрытия в одну из наших любимых галерей (не Пола ли Розенберга?), где уже собралась стайка никому, как и мы, не известных, расположившаяся на полу перед большой картиной Пикассо, называвшейся «Герника».

Мы слушали, как тощий нервный молодой человек с огромными ницшеанскими усами, сидящий перед нами, говорил об этой картине. Не его акцент, который я не могла разгадать, привлёк меня, но сдерживаемое чувство в его голосе, одновременно деликатном и вдохновенном, освещавшем картину негасимым новым светом. Помнится, он говорил о стремлениях, о ярости, о нежности и страданиях испанского народа. Он находил главную линию и следовал за ней прямо в битву, разразившуюся на дальнем конце полотна в его колючем хаосе. За весь вечер он ни разу не улыбнулся. Казалось, что он не умеет улыбаться. Только позже мне назвали имя этого человека: Аршил Горки.

Иногда появляется тот, кто видит всё. Горки был одним из таких. Он мучительно видел всё, что делалось в живописи, и что уже было сделано. Он восхищался некоторыми работами далёких художников с очевидной страстью, и, как контрастное вещество, проглатываемое перед рентгенограммой, она проявлялась в его собственных картинах. Она пятнала их призраками его кумиров, пока в свои последние пять или шесть лет, проснувшись от этого заклятия, как после наркоза, он не нашёл свой собственный путь, одинокий и суверенный. Доказывая: да не забудем, что не всегда «ранние работы» определяют масштаб художника.

Редко встречаясь, мы были не более чем вежливо-знакомыми, и наши разговоры были, в основном, бессловесны. В конце концов, для него я была женой Макса. Всё же позднее, далеко во Франции, мне пришлось услышать ужасный рассказ о невыразимо жестоких последних днях Аршила Горки. Во-первых, рак толстой кишки, беспощаднейший из ударов природы, постиг этого несчастного человека. Затем авария: Жюльен Леви за рулём – нелепое для меня сочетание; Жюльен, рождённый смотреть и слушать – уж точно не водить автомобили. Я вижу его как в отрывке из старого фильма – вот он входит в суету студии Бербанка, он не вполне там, он скорее нигде, и всё же для съёмок какого-то кино он проскальзывает на водительское место, улыбаясь, пока студийная механика тащит автомобиль вперёд… Только его пассажир, Горки, узнает, что это реальность: автомобильная авария, самое извращённое надругательство нашего мира, и безысходный финал этого одинокого и сломленного гения, прервавшего свою жизнь. Сколько ни обвиняй, сколько ни скрежещи зубами, ход событий уже не изменить. На мгновение я вижу их всех – движущиеся, беспокойные образы, заканчивающиеся забвением вместе с бесчисленными сокрушёнными мечтами, тщетными стремлениями, бессчётными часами, полными сомнений.

Тот день в галерее Пола Розенберга с голосом Аршила Горки – редкое событие, и я продолжаю свою целенаправленную жизнь, не слишком обескураживаясь стиркой чулок по ночам, чтобы по утрам их снова можно было надеть, не слишком раздражаясь установкой моих только-не-шире-двадцати-дюймовых холстов на стуле вместо мольберта, и даже не приходя в бешенство от шатких случайных дружб.

Потому что в 1936-ом я оказываюсь на выставке «Фантастическое искусство, дада и сюрреализм» в нью-йоркском Музее современного искусства. Конечно, предвестья уже случались: «Арсенальная» выставка 1913 года (слишком рано для меня), книги, альбомы и каталоги из Парижа, и журналы; загадочные брошюры, показы сюрреалистов в галерее Жюльена Леви (с многочисленными финансовыми провалами, как я узнала позднее).

Но здесь, в музее, здесь случается настоящий взрыв, от которого я пошатнулась на своих набегавшихся пятках. Вот он – бесконечногранный мир, которого я, должно быть, только и дожидалась. Вот оно, безграничное расширение ВОЗМОЖНОГО – перспектива, только по случайности связанная с рисованием на поверхностях. Здесь, собранные внутри невинного бетонного здания, находятся указатели столь властные, столь полновесные, столь соблазняющие и, да, столь извращённые, что, как коварные откровения Гэйлсбургской публичной библиотеки, они овладеют мной навсегда. С того дня «перекос» стал для меня бессмысленным трехсложным словом, а «извратить» – ещё одним трёхсложником, синонимичным великолепным меньшинствам. Мои собственные рисунки, технически – робкие обрывки старых комплексов, ушли в подполье.